Итак, Ферма умел считать почти мгновенно — по своему собственному методу.

Профессор по примеру Ферма начал атаковывать Великую теорему с простых примеров.

Он множил в уме шестизначные числа на семизначные, делил девятнадцатизначные на пятизначные, извлекал кубический корень из восьмизначного, разбивал шестизначное число на пять правильных кубов и пять квадратов, которые в сумме должны составить данное число с точностью до одной миллионной.

От этих трудов перед его глазами возникали синие, желтые, зеленые круги, пробегали, как в счетчике, ряды разнообразных таинственных знаков, плыли туманные полосы, но в конце концов он научился быстро находить правильный ответ.

Даже Электроник, который принес Королькову пачку редких сочинений, скопированных по телефону, удивился его способностям в быстром счете. Профессор от души поблагодарил Электроника. Молодчина! Без такого помощника ни один современный школьник не сможет сравниться с выдающимися мыслителями прошлых веков.

Как и Пьер Ферма, Корольков полюбил работы древнегреческих математиков.

В век Эвклида жил, например, знаменитый Аполлоний Пергский.

О его жизни почти ничего не известно.

Одни называли его Великим Геометром, который оставил нам труд о геометрическом методе точек, другие говорили, что Аполлоний был известен под именем Эпсилон и прославился наблюдениями по астрономии, которые использовал впоследствии Птолемей.

Работы Аполлония Корольков читал с карандашом в руке, подчеркивая термины древнего математика, которые известны теперь любому школьнику: «парабола», «метод», «гипотеза», «эпсилон»…

В эти часы Профессор не был больше Вовкой Корольковым. Он был целиком в семнадцатом веке. Даже бормотал под нос по-французски. Внешне спокойный, но быстро реагирующий на любую неожиданность, Профессор лихорадочно заполнял тетрадь расчетами. Заходя в тупик, начинал решать сначала, но шел уже кратчайшим путем.

И однажды он, применив самостоятельно найденный алгоритм, открыл в себе великую способность узнавать простые множители, какими бы многозначными ни были натуральные числа.

Дерзость была вознаграждена. Заполнив последнюю страницу, Профессор понял, что он решил Великую теорему.

Решил…

В эту минуту Корольков будто наяву услышал голос кардинала Ришелье: «В вашу честь, Корольков, я распорядился в 1635 году открыть Парижскую академию. Такие люди, как Ферма, Декарт и вы. Профессор, являются гордостью не только Франции, но и всего мира. Я понял, что ни воинские успехи, ни короны, ни даже королевская казна несравнимы с великим научным открытием…»

… Связь времен нарушилась. Корольков перенесся в свой век. Здесь он убедился, что никто не признает способность узнавать простые числа — способность, которой обладал когда-то Ферма. Даже Таратар не хочет понять, что Пьер Ферма был обыкновенным гением. Для него Ферма будто святой. А ведь каждый, кто решает эту теорему, просто коллега великого математика. Пора бы это усвоить… «Авторов этих доказательств, — презрительно сказал Таратар про рукописи «фермистов», — привлекла жажда легкого успеха…» Как можно забыть такую обидную фразу!

Профессор порвал тетрадь с доказательством теоремы Ферма. Со вторым в мире доказательством… Но сейчас это ничего не значило. Для историков оставлена краткая заметка в дневнике Королькова: «Я доказал теорему Ферма, открыв неизвестный ранее способ нахождения множителей числа». Решение этой задачи не знал даже Электроник. «Пусть найдется третий человек, который всерьез задумается над пифагоровой тройкой», — заключил Профессор.

И он принялся за новое сочинение.

Оно задумано им давно. Будет называться «Симфония города».

У Профессора на магнитофонных кассетах записаны звуки большого города — шум моторов, станков, механизмов, гул автомобилей, самолетов, вертолетов, поездов метро, автобусов, троллейбусов, говор толпы, рев стадиона, аханье пневматической кувалды. Теперь остается резко замедлить магнитофонные записи, расшифровать — начертить по ним графики в нотной тетради. Затем надо вычеркнуть все лишнее — так называемые немузыкальные структуры, переписать ноты начисто, перемешать музыкальные голоса, и симфония готова: город оживет, зазвучит инструментами, запоет голосами. Город, услышанный автором с вертолетной высоты.

«Первый концерт для вертолета с оркестром», — переменил Корольков заглавный лист своего сочинения. Тоже современное название.

Как известно, Корольков не любил уроки музыки, которые давала ему бабушка, считал их просто кражей свободного времени математика. Но ему пришлось изучать сочинения классиков. Теперь Корольков вместо классиков будет играть концерты Королькова. Математика, как предполагал автор, внесет в пестроту нот свой порядок, опровергнет старые каноны, создаст новую музыку…

Вовка слушал, как на магнитофонной ленте трещит винт вертолета, и набрасывал ноты. Потом он решил проиграть партию вертолета — изо всех сил ударил по клавишам. Получилось неплохо…

Вошла бабушка, сказала густым голосом:

— Вова, зачем ты портишь инструмент?

— Это мое сочинение, — гордо произнес Вовка. — Партия вертолета.

— К счастью, это сочинение никогда не услышит Бетховен… — вздохнула бабушка и ушла.

Композитор позвонил Сергею Сыроежкину.

— Как ты думаешь, — спросил он, — людям будущего, ну словом, для Космического корабля «Земля», нужна новая музыка?

— Людям будущего нужно оригинальное искусство, — категорически подтвердил Сергей. — Ты что сочинил?

— «Первый концерт для вертолета с оркестром».

— Ты гигант, Профессор! — восторженно сказал Сыроежкин.

Вовка почувствовал прилив новой энергии. Он решил поделиться радостью нового открытия с Электроником.

Пятое апреля. Полет учителя физики

Таратар сердился на себя: он не мог разобраться в устройстве а-коврика. Детальный осмотр ничего не дал: по бокам две ручки для добровольного испытателя — вот, собственно, и все удобства. Были еще металлические пластины на конце проводов — контакты, которые, как предупреждал Макар Гусев, таили в себе опасность.

Таратар не послушался совета, соединил пластины, и коврик, рванувшись из рук учителя, мгновенно прилип к потолку. Пришлось доставать лестницу, взбираться под самый потолок, искать пластины.

Как только контакты разъединились, коврик шлепнулся на пол.

Таратар был один в пустынной школе, никто видел, как он стоял на стремянке, размышлял об антигравитации.

Он так ничего и не разгадал, позвонил учителю физики Виктору Ильичу Синице. Они договорились встретиться рано утром, до занятий.

Синица, молодой физик наполеоновского роста, с крупной головой, увенчанной большой шляпой, считался очень способным педагогом. Синица оптимистически смотрел на жизнь, все на свете знал, носил синий тренировочный костюм, бегал на рассвете неизменные три километра, на ночь читал сочинения классиков. Для него не существовало неразрешимых проблем.

Он встретил Таратара взмахом руки.

— Физкультпривет, Семен Николаевич. Как спалось? Где ваше таинственное изобретение?

Таратару не стал признаваться, что спал отвратительно. Для начала показал Синице вечный двигатель.

— Классика на уровне шестого класса, — с улыбкой определил Синица.

Он сразу обратил внимание на горящую лампочку, быстро осмотрел прибор.

— Все ясно. Вращается без трения. Кто автор?

— Сыроежкин.

— Способный парень. Кажется, зовут Сергеем. — Синица на всякий случай проверил свою память. — Я не знаю, из какого материала сделан прибор. Надо спросить у химика.

Таратар нахмурился.

— Не слишком ли много экспертов для одного прибора, Виктор Ильич?

— Таково современное состояние науки, уважаемый Семен Николаевич. Один человек не в состоянии знать все.

— Леонардо да Винчи умел все.

— Леонардо больше не будет, — заключил физик.